Нас, русских, хлебом не корми — дай пострадать! Мы это любим, нам это нравится — страдать, мучиться, расстраиваться, переживать и сопереживать. По большому счету, не важно, о чем, о ком, по чему, по кому, как и зачем. Неважен даже результат. «Страдание по-русски» самоценно именно в качестве процесса, объединяющего нас в коллективный психотип.  «Страдание по-русски» бессмысленно и беспощадно, фантазматично и шизоидно, но красиво, как свадьба разорившегося помещика с дикой охотой, цыганами, медведями и дракой в финале.  

Такое страдание для нас — это черта национального характера, скрепа национального самосознания, одна из несущих конструкций национальной идеи. Народная забава и даже фольклорный жанр наряду с «потешками» и «побасенками».

Без страдания мы не можем: оно для нас не индивидуальное занятие, а проявленная и находящая всевозможные культурные сублимации часть массового бессознательного. Одновременно — на уровне объективации — один из инструментов социализации и приобретения национальной, культурной, религиозной и поведенческой идентичности. Проще говоря, мы становимся собой в своей стране и культуре через страдание и благодаря ему.

Психически оно чаще всего имеет мало общего с истинной фрустрацией, дистрессом, депрессивным состоянием. Да, в его основе так или иначе упакованы несколько разных расстройств личности, но «страдание по-русски» — это, скорее, общественное и культурное явление, имеющее демонстративно-истероидные формы социально-поведенческой реализации. «На миру и смерть красна» — множество поговорок, вербальных продуктов народной рефлексии, метко, хоть и иносказательно передают его суть. Общинность, «жизнь миром», хтоническая коллективность, индивидуальная невменяемость — вот в чем она.

«Русское страдание» можно запатентовать и зарегистрировать как бренд. Оно почетно отмечено в исторических анналах и культурных памятниках, народных эпосах и произведениях искусства. «Плач Ярославны», «жизнь за царя», Илюшенька Муромец, герой былинный — и тот страдальцем был, просидев на печи тридцать лет и три года. Жанр «плачей» существовал, наверное, во всех культурах народов мира, но вряд ли где-то он был так пафосно возвышен, как у нас. Особенно в этом преуспела русская классическая литература от Лермонтова до Куприна, от Толстого и Достоевского до Островского и Бунина. Ироничный Василий Васильевич Розанов, философ Серебряного века, публицист и литературный критик едко замечал, что чувственно писали они лишь о том, как страдали представители высшего класса, «а народ ничему так и не научили — ни косу подбить, ни колеса приладить».

Наши классики блистательно воспели страдание как высшую духовно-нравственную ценность. Впрочем, есть некоторое основание полагать, что они всего лишь наследовали святоотеческой традиции. Возникли шедеврально подробные портреты различных видов страдания: патриотического, религиозного, классового, любовного, бытового... Страдание превратилось в энергетический эквивалент практически любых социально-психологических смыслов, в способ их конвертации. Эквивалент получился сильнее денег! Все так или иначе обменивалось на страдания, заслуживалось, вымаливалось их ценой. С ними было связано решительно все, даже личностный рост и деловой успех.

Уже на уровне знакомства с произведениями классиков в рамках даже школьной программы по русской литературе складывается впечатление, что наши блистательные прозаики и поэты будто соревновались в том, кто опишет страдание наиболее ярко, цветисто, пронзительно, болезненно, жалостно. И чьи герои будут страдать более отчаянно, самоотверженно, пафосно и суицидально. И всё это обрушивается на нас, наших родителей, наших детей и внуков в самые нежные годы детства, отрочества и ранней юности. На неокрепшие наши души и неразвитые мозги могильной плитой нашего будущего наваливаются страдания предков — безбрежные, как океан, бездонные, как канализация, причудливые, как немецкое кино для взрослых страдания, многоликие и многоголосые.

В литературе, как, впрочем, и в жизни страдание тесно связано с еще одним фетишем национального самосознания — грехом. «Не согрешишь — не покаешься»: грех имеет морально-этическую ценность поступка, без которого невозможно духовно-нравственное страдание, ведущее к катарсису и преображению личности.

В образах фольклора страдание часто связано с образом «ворога вероломного», «разлучницы коварной», «судьбинушки горькой», «скорбной доли», «дней окаянных» и тому подобных фантазмов и фобий, часто не имеющих практически никакой рациональной сердцевины. Иными словами, речь идет о конструировании неких анонимных фигур ухода и перекладывания ответственности с себя на кого и на что угодно. Вообще, «страдание по-русски» — это своеобразная модель избегающего поведения. Избегать решения проблем с этой позиции получается либо вследствие их мнимой нерешаемости («всякая власть от Бога»), либо потому что цена решения кажется завышенной по сравнению с ценой отказа от него («счастье всего мира не стоит одной слезы на щеке невинного ребёнка»). Избегание — это поведенческая стратегия, завязанная на внешней референции. Если зависимость мышления и поведения человека от мнения и оценок окружающих становится болезненно зависимой и продолжает усугубляться, препятствует собственному выбору и подавляет волю, то мы получаем тяжелый прогрессирующий невроз.

«Страдание по-русски» — это не только один из механизмов социализации, но и один из маркеров групповой идентичности. Если ты не страдаешь, значит, ты нечестен. Значит, ты не как все. Значит, ты не как мы. Ты — не наш, ты — чужой, чуждый. Скорее всего, «нехристь». В такой трактовке фантазматическое страдание становится критерием безупречно откалиброванной совести и перекочевывает из православной морально-нравственной парадигмы в большевистскую, советскую: «самое страшное в мире — это быть успокоенным». При всем желании, сложно не разглядеть здесь тяжелый невроз, а то и манию преследования вкупе с бредом величия.

С точки зрения самой банальной психологии эпичное «страдание по-русски» на групповом и особенно на индивидуальном уровне проявляется как обычное нытье. Только концентрированное, охудожествленное и пафосное до тошноты. И эта ноющая модель поведения воспроизводится из поколения в поколение русских людей, даже несмотря на всполохи научно-технического и социального прогресса, которые хотя бы время от времени, к счастью, случались в истории России.

Кстати, об истории. Вот объективно-исторические причины формирования, приобретения устойчивости и воспроизводства «русского страдания» как мировоззренческого вектора и поведенческой модели большинства:

• фактические отсутствие частной собственности, гражданских прав, свобод и, соответственно, человеческого достоинства;
• духовная кастрированность личности и морально-психологическое ее подавление церковью, идеологически поощряющей любые бесчинства власти;
• воспроизводство поведенческой модели «выученной беспомощности» на всех этапах и во всех формах социализации;
• закрыто-консервативный тип социально-государственной системы;
• радикальная патриархальность, сексизм и токсичная маскулинность в основе гендерного дисбаланса.

Страшно не только то, что это были национальные «скрепы», но и то, в большей степени, что некоторое время назад их эксгумировали и нацепили на флаг «вставания с колен». Помните, как недавно завернули проект закона о домашнем насилии и не дали его принять?

В этих мертвящих условиях страдание увиделось массовому сознанию единственным оправданием ничтожности существования. Оправданием «нравственным» через некие фантазматические, шизоидные «высокие материи». Например, презрение к «мирскому и суетному», к «человекобожию», вера в невозможность построения «рая на земле», полное принятие «неисправимой порочности» человеческой природы и прочей подобной дичи. Это было фактически суицидальное самосознание, которое время от времени от времени проявляло себя в некоторых фактах групповой социальной манифестации. Например, в самосожжении раскольников, не принявших никонианскую реформу РПЦ.

Русское национальное самосознание, вообще, эсхатологично: мы все ждем конца света как избавления от неизбежного страдания и чаем преображения на халяву, то есть не как результат собственного труда, а «милостью божьей, через чудо господне».

В конце, концов, Бог-то с ней, с историей, скажет кто-то. Ну, было и было. Прошло и прошло. Однако проблема в том, что все существенное в истории не проходит бесследно и прошлое проектирует, определяет и программирует будущее. И оно, это будущее, тем дольше и позорнее будет носить на себе лохмотья прошлого, чем дольше будет оставаться неуправляемым. Или управляемым в интересах тех, кто цепляется за прошлое, кому оно жизненно необходимо для сохранения своей власти и господства над большинством.

Проблема в том, что история и ее культурные отражения, например, в той же самой художественной литературе, имеют последствия. Культурно-исторический архетип, элемент массового бессознательного, если угодно, эгрегор национального страдания проецируется на индивидуальный уровень человеческой личности. На дворе — эпоха глобальной цифровой трансформации, квантовых компьютеров и искусственного интеллекта, человечество как никогда близко придвинулось к точке технологической сингулярности. Но это не мешает многим соотечественникам пребывать в состоянии, по словам Бориса Гребенщикова, «древнерусской тоски». Это кажется самым стабильным в наше крайне нестабильное время и вполне объяснимым, поскольку: 

• дети в большинстве своем усваивают мировоззрение, впитывают привычки, принимают морально-нравственные нормы родителей вместе со всеми их установками, модальностями, комплексами и ограничивающими убеждениями;
• большинство родителей насаждают свои токсичные взгляды детям, не давая им возможность и право сформировать свои собственные, их заставляют принимать эстафету «родовых программ» и тащить уже по своей жизни дедовские чемоданы без ручек, обсиженные клопами и забитые сгнившим барахлом;
• консервативное общество закрытого типа с тоталитарной или авторитарной системой государственной власти всячески поощряет такой механизм социализации на всех его уровнях под флагами «традиционных ценностей» и защиты «русского мира» от «тлетворного влияния Запада»;
• поведенческая модель выученной беспомощности, закладываемая в детях посредством семейного воспитания, стопроцентно соответствует интересам государства, остающегося фактически на средневековом уровне развития своих институтов: такому подходит смиренное, безмерно терпеливое, готовое к добровольному суициду «за веру, царя и отечество» население;
• «страдание по-русски» как мировоззренческий формат, в основе которого лежат ограничивающие убеждения, шизоидно-фантазматическое восприятие реальности и выученная беспомощность — это отличная психологическое основа социально-идеологического конформизма, которая предлагает в виде «пряника» или «морковки» компенсационно-вытесняющий механизм психологической защиты («никогда хорошо не жили — нечего и начинать, и так сойдет!», «главное не высовываться, а там, глядишь все и обойдется», «стерпится — слюбится» и т.п.).

Почему это оказывается так привлекательно — «духовно страдать»?

Уход от проблем, отказ от изменений в самом себе и доступном для себя фрагменте реальности, отказ от серьезных целей, амбиций и деятельной их реализации — это относительный покой и экономия сил.

Оправдывать собственную лень, инертность, трусость, нерешительность вселенской несправедливостью и «падшестью» мира, в котором ничего хорошего все равно не предназначено для «порядочных» и «нормальных» людей, а если и достаются кому-то земные блага, так только злодеям, греховодникам, жуликам и барыгам, «продавшим душу дьяволу» - это дает воображаемую страховку от возможных неудач.

Практикуя фантазматическое страдание и пользуясь им как экзистенциальным «алиби в бытии», можно спокойно сидеть «под камнем» и комфортно чувствовать себя «на дне». Не обязательно на социальном дне, главное — на дне собственных возможностей, которые профессиональный страдалец даже не удосужится изучить. Соответствовать собственному невротическому запросу, считая его «морально-нравственным» — для большинства этого достаточно, чтобы скоротать свой век без невыносимого надрыва.   

Наша ментальность исторически вызрела в недрах евразийского двоеверия, которое христианство не смогло до конца нивелировать, как не смогло оно инкорпорировать русскую нацию в европейский социокультурный ареал. Наша ментальность, поэтому, в наибольшей степени мифогенна, нежели рациональна, поэтому архетип фантазматического страдания в ней доминантен и устойчив.

Радует, впрочем, сегодня лишь то, что все больше и больше миллениалов и зумеров, по крайней мере, в крупных, более или менее развитых городах России, выбирают осознанность и активность, индивидуализм и собственный жизненный сценарий. «Альфы» пока слишком малы, чтобы сказать свое слово.

Можно ли преодолеть инерцию фантазматического «страдания по-русски» и освободить человека от пессимизма и пассивности, которые оно несет? Это уже отдельная, самостоятельная и весьма серьёзная тема, достойная специального исследования. Она непременно будет раскрыта в одном из последующих материалов. 

От редакции

Состояние, когда человек не делает никаких попыток изменить неустраивающую его ситуацию, называется выученной беспомощностью. В чем причины такого состояния и как из него выйти, рассказывает психолог Олег Бусыгин: https://psy.systems/post/chto-takoe-vyuchennaya-bespomoschnost

Хочется жить легко и с удовольствием, но все время что-то мешает? Как перестать чувствовать себя жертвой обстоятельств и делать уверенные шаги на пути к своему счастью, рассказывает профессиональный консультант по отношениям Ираида Арсени: https://psy.systems/post/kak-perestat-zhalovatsya-na-zhizn.

Разобраться с убеждениями, пришедшими к нам из глубины веков, предлагает психолог и бизнес-консультант Ольга Юрковская. Как мышление наших предков портит жизнь сегодняшнему поколению, читайте в статье: https://psy.systems/post/kak-myshlenie-iz-pozaproshlogo-veka-meshaet-vam-v-jizni